«Я не кормил – с руки–литературу…»

 
Я не кормил – с руки – литературу,
её бесстыжих и стыдливых птиц.
Я расписал себя – как партитуру
желёз, ушибов, запахов, ресниц.
 
 
Как куст – в луче прожектора кромешном —
осенний, – я изрядно видел тут,
откуда – шапками – растут стихотворенья,
(а многие – вглубь шапками растут).
 
 
Я разыграл себя – как карту, как спектакль
зерна в кармане, – и – что выше сил! —
(нет, не моих! – моих на много хватит) —
я раскроил себя – как ткань, как шёлк, как штапель
(однажды даже череп раскроил).
 
 
Я раскроил, а ты меня заштопал,
так просто – наизнанку, напоказ, —
чтоб легче – было – жить,
чтоб жизнь была – по росту,
на вырост – значит, вровень, в самый раз!
 
 
Я превратил себя —
в паршивую канистру,
в бикфордов шнур, в бандитский Петербург.
Я заказал себя – как столик, как убийство, —
но как-то – слишком громко, чересчур.
 
 
Я – чересчур, а ты меня – поправишь:
как позвонок жемчужный – обновишь,
где было слишком много – там убавишь,
где было слишком мало – там прибавишь.
Но главное – отпустишь и оставишь
(меня, меня! – отпустишь и оставишь),
 
 
не выхватишь, —
не станешь! – не простишь…

«Да где же это я?» — повторил я опять вслух, остановился в третий раз и вопросительно посмотрел на свою английскую желто-пегую собаку Дианку, решительно умнейшую изо всех четвероногих тварей. Но умнейшая из четвероногих тварей только повиляла хвостиком, уныло моргнула усталыми глазками и не подала мне никакого дельного совета. Мне стало совестно перед ней, и я отчаянно устремился вперед, словно вдруг догадался, куда следовало идти, обогнул бугор и очутился в неглубокой, кругом распаханной лощине. Странное чувство тотчас овладело мной. Лощина эта имела вид почти правильного котла с пологими боками; на дне ее торчало стоймя несколько больших белых камней, — казалось, они сползлись туда для тайного совещания, — и до того в ней было немо и глухо, так плоско, так уныло висело над нею небо, что сердце у меня сжалось. Какой-то зверок слабо и жалобно пискнул между камней. Я поспешил выбраться назад на бугор. До сих пор я всё еще не терял надежды сыскать дорогу домой; но тут я окончательно удостоверился в том, что заблудился совершенно, и, уже нисколько не стараясь узнавать окрестные места, почти совсем потонувшие во мгле, пошел себе прямо, по звездам — наудалую... Около получаса шел я так, с трудом переставляя ноги. Казалось, отроду не бывал я в таких пустых местах: нигде не мерцал огонек, не слышалось никакого звука. Один пологий холм сменялся другим, поля бесконечно тянулись за полями, кусты словно вставали вдруг из земли перед самым моим носом. Я всё шел и уже собирался было прилечь где-нибудь до утра, как вдруг очутился над страшной бездной.Я быстро отдернул занесенную ногу и, сквозь едва прозрачный сумрак ночи, увидел далеко под собою огромную равнину. Широкая река огибала ее уходящим от меня полукругом; стальные отблески воды, изредка и смутно мерцая, обозначали ее теченье. Холм, на котором я находился, спускался вдруг почти отвесным обрывом; его громадные очертания отделялись, чернея, от синеватой воздушной пустоты, и прямо подо мною, в углу, образованном тем обрывом и равниной, возле реки, которая в этом месте стояла неподвижным, темным зеркалом, под самой кручью холма, красным пламенем горели и дымились друг подле дружки два огонька. Вокруг них копошились люди, колебались тени, иногда ярко освещалась передняя половина маленькой кудрявой головы...Я узнал, наконец, куда я зашел. Этот луг славится в наших околотках под названием Бежина луга... Но вернуться домой не было никакой возможности, особенно в ночную пору; ноги подкашивались подо мной от усталости. Я решился подойти к огонькам и в обществе тех людей, которых принял за гуртовщиков, дождаться зари. Я благополучно спустился вниз, но не успел выпустить из рук последнюю ухваченную мною ветку, как вдруг две большие, белые, лохматые собаки со злобным лаем бросились на меня. Детские звонкие голоса раздались вокруг огней; два-три мальчика быстро поднялись с земли. Я откликнулся на их вопросительные крики. Они подбежали ко мне, отозвали тотчас собак, которых особенно поразило появление моей Дианки, и я подошел к ним.Я ошибся, приняв людей, сидевших вокруг тех огней, за гуртовщиков. Это просто были крестьянские ребятишки из соседних деревень, которые стерегли табун. В жаркую летнюю пору лошадей выгоняют у нас на ночь кормиться в поле: днем мухи и оводы не дали бы им покоя. Выгонять перед вечером и пригонять на утренней заре табун — большой праздник для крестьянских мальчиков. Сидя без шапок и в старых полушубках на самых бойких клячонках, мчатся они с веселым гиканьем и криком, болтая руками и ногами, высоко подпрыгивают, звонко хохочут. Легкая пыль желтым столбом поднимается и несется по дороге; далеко разносится дружный топот, лошади бегут, навострив уши; впереди всех, задравши хвост и беспрестанно меняя ногу, скачет какой-нибудь рыжий космач, с репейником в спутанной гриве.Я сказал мальчикам, что заблудился, и подсел к ним. Они спросили меня, откуда я, помолчали, посторонились. Мы немного поговорили. Я прилег под обглоданный кустик и стал глядеть кругом. Картина была чудесная: около огней дрожало и как будто замирало, упираясь в темноту, круглое красноватое отражение; пламя, вспыхивая, изредка забрасывало за черту того круга быстрые отблески; тонкий язык света лизнет голые сучья лозника и разом исчезнет; острые, длинные тени, врываясь на мгновенье, в свою очередь, добегали до самых огоньков: мрак боролся со светом. Иногда, когда пламя горело слабее и кружок света суживался, из надвинувшейся тьмы внезапно выставлялась лошадиная голова, гнедая, с извилистой проточиной, или вся белая, внимательно и тупо смотрела на нас, проворно жуя длинную траву, и, снова опускаясь, тотчас скрывалась. Только слышно было, как она продолжала жевать и отфыркивалась. Из освещенного места трудно разглядеть, что делается в потемках, и потому вблизи всё казалось задернутым почти черной завесой; но далее к небосклону длинными пятнами смутно виднелись холмы и леса. Темное чистое небо торжественно и необъятно высоко стояло над нами со всем своим таинственным великолепием. Сладко стеснялась грудь, вдыхая тот особенный, томительный и свежий запах — запах русской летней ночи. Кругом не слышалось почти никакого шума... Лишь изредка в близкой реке с внезапной звучностью плеснет большая рыба и прибрежный тростник слабо зашумит, едва поколебленный набежавшей волной... Одни огоньки тихонько потрескивали.

ДИАЛОГ 

— Там он лежит, на склоне. Ветер повсюду снует.
В каждой дубовой кроне сотня ворон поет. 

— Где он лежит, не слышу. Листва шуршит на ветру. Что ты сказал про крышу, слов я не разберу. 

— В кронах, сказал я, в кронах темные птицы кричат.
Слетают с небесных тронов
сотни его внучат. 

— Но разве он был вороной? Ветер смеется во тьму.
Что ты сказал о коронах, слов твоих не пойму. 

— Прятал свои усилья
он в темноте ночной.
Всё, что он сделал: крылья птице черной одной. 

— Ветер мешает мне, ветер. Уйми его, Боже, уйми.
Что же он делал на свете, если он был с людьми? [106-107]

 

Вопросы по дисциплине «Морфология русского языка» для 2 РДО ДО

1.Морфология как уровень языка в отношении к другим языковым уровням.
2. Основные понятия морфологии. Грамматическое значение (ГЗ). Грамматическое средство (ГС). Грамматическая форма (ГФ).
3. Основные понятия морфологии. Грамматическая парадигма (ГП). Типы грамматических парадигм.
4. Основные понятия морфологии. Грамматическая категория (ГК). Типы грамматических категорий.
5. Части речи как наиболее общие грамматические категории. Система частей речи в современном русском языке в школьной и научной классификации.
6. Имя существительное как часть речи. ОКЗ имени существительного. Формы выражения ОКЗ на синтаксическом и морфологическом уровнях. 

7. Лексико-грамматические разряды существительных.
8. Грамматическая категория рода имени существительного. Способы выражения рода. Род несклоняемых существительных.
9. Грамматическая категория числа имени существительного. Типы существительных по их отношению к значению единственного и множественного числа. Существительные Singularia tantum. Существительные Pluralia tantum.
10. Грамматическая категория падежа имени существительного. Основные значения падежей. 

11. Типы склонения имен существительных.
12. Имя прилагательное. ОКЗ имени прилагательного. Характер категорий рода, числа, падежа прилагательных. 

13. Лексико-грамматические разряды прилагательных.
14. Краткие и полные имена прилагательные.
15. Типы склонений имен прилагательных.
16. Особенности образования степеней сравнения прилагательного. Школьная традиция в трактовке степеней сравнения. 

17. Имя числительное. ОКЗ имени числительного. Особенности грамматических признаков имен числительных в сравнении с другими именами. 

18. Разряды числительных. Вопрос о порядковых числительных.
19. Местоимение-существительное. Традиционный и современный подходы к словарному составу местоимения как части речи.
20. Глагол как часть речи. ОКЗ глагола. Морфологические значения глагола. Морфологические средства выражения этих значений. 

21. Грамматическая категория вида глагола.
22. Видовая пара. Способы образования видовой пары. Имперфективация. Перфективация. 

23. Грамматическая категория времени глагола. Основные значения временных форм глагола.
24. Грамматическая категория наклонения. Образование форм повелительного наклонения. Категориальные и переносные (контекстуальные) значения форм изъявительного, сослагательного и повелительного наклонения глаголов. 

25. Категории переходности-непереходности. Залог русского глагола. 

26.Категория лица глагола. 

27.Словоизменение глагола. Спряжение. 

28.Безличные глаголы. 

29.Причастие  – особая глагольная форма.  Образование причастий. 

30.Деепричастие – особая глагольная форма. Образование деепричастий. 

31. Наречие. ОКЗ наречия. Синтаксические и морфологические признаки. Лексико- 

грамматические разряды наречий. 

32.Слова категории состояния. ОКЗ, синтаксические и морфологические признаки. 

Лексико-грамматические разряды.

33. Предлоги. Значения предлогов. Предлоги и падежи. Структурные типы предлогов. 

34. Союзы. Значения союзов. Разряды союзов по структуре. 

35. Частицы. Разряды частиц по строению. Разряды частиц по функциям. 

36. Междометия. 

Озеро было так густо засыпано палыми листьями, что даже в кабину проникал их сладковатый запах (Пауст.). 2. Между прочим, у Локотникова созрела одна счастливая идея об эксплуатации жильных месторождений золота на Урале, что в результате должно было дать колоссальное богатство (М.-С.). 3. Еще маленьким мальчиком я думал о том, я ждал того, что называется счастьем (Сер.). 4. Случилось что-то необычайное, что понуждало Половцева выехать из Гремячего Лога на две недели (Ш.). 5. Тогда оба парохода начинали угрожающе реветь, что заставляло Веру Львовну с испуганным видом зажмуривать глаза и затыкать уши (Купр.). 6. В последние дни в школе уже знали, что Москву укрепляют и даже строят баррикады (Сим.). 7. Но еще страшнее было то, что пели эти бродяги (Б.). 8. Косарь, что рассказывал эту историю, замолчал (Пауст.). 9. Терентий скоро разобрался во всем, что видел в этом крайнем углу русской земли (С.-Ц.). 10. Атмосфера в зале была такова, что можно было ежеминутно ждать прекращения спектакля и арестов (Ст.). 11. Нескошенные луга так душисты, что с непривычки туманится и тяжелеет голова (Пауст.). 12. Росси имел право говорить просто и умел делать это — что так редко у актеров (Ст.). 13. Клим должен был признать, что в роли хроникера Дронов на своем месте (М. Г.). 14. У Капарина были сомнения, что батальон не полностью его поддержит (Ш.). 15. Книги Фраермана замечательны тем, что очень точно передают поэзию Дальнего Востока (Пауст.). 16. Вернер ушел в полной уверенности, что он меня предостерег (Л.) 17. Содержание «Онегина» так хорошо известно всем и каждому, что нет никакой надобности излагать его подробно (Бел.).

 1. Васька мог только терпеливо ждать, когда дождь устанет наконец бить его по ребрам (С.-Ц.). 2. Слышно, как дачники компаниями возвращаются с вечернего купанья (Ч.). 3. Сам не могу припомнить, когда меня вдруг несказанно поразили глаза Агаты (Купр.). 4. Вот уже три дня, как я в Кисловодске (Л.). 5. Было похоже, будто вся Россия сверху донизу охвачена одним могучим порывом одушевления и негодования (В.). 6. И надолго запомнился Мите один день в конце марта, когда он в первый раз поехал верхом в поле (Б.). 7. Накануне, как прийти плотникам, произошло прямо-таки символическое событие (Сол.). 8. Приятно было со снопами в обеих руках скользить с разбегу по зеркальному льду тока и чувствовать, как тучные снопы подталкивают вперед своей тяжестью (Гл.). 9. Ударил чудовищный гром, будто небо обрушилось на дачу и на пирующих (Пауст.). 10. Ни старшие, ни младшие юнкера не знали, как отнестись к кровавому событию (Купр.). 11. Рассказывал дальше старик, как однажды он чуть-чуть в уху не угодил (С.-Щ.). 12. Бывает очень радостно, когда одна и та же примета сохраняется в лесах год за годом (Пауст.). 13. Когда чего-нибудь очень желаешь, то желаемое кажется простым, возможным (Ст.). 14. Видно было, как вода пригибает кусты в одну сторону по своему течению (Сол.). 15. Маше показалось, будто пароход непонятным образом очутился на земле, в чаще кустарников (Пауст.). 16. Нет, Севастополь дал понять Европе, как способен защищать свои рубежи русский народ! (С.-Ц.). 

1. Пока Шамохин говорил, я заметил, что русский язык и русская обстановка доставляли ему большое удовольствие (Ч.). 2. Отвлеченный идеализм во всем ведет к произвольности в воззрениях и построениях, потому что факты отвергаемой им действительности не мешают ему принимать свои карточные домики за настоящие рыцарские замки (Бел.). 3. Но барыни, нам не внимая, садились на извозчиков и уезжали,- из чего вы видите, что нам с Яшкой совсем не везло

ГЛАГОЛЫ

Меня окружают молчаливые глаголы, похожие на чужие головы

глаголы, голодные глаголы, голые глаголы,

главные глаголы, глухие глаголы.

Глаголы без существительных, глаголы — просто. Глаголы, которые живут в подвалах,
говорят— в подвалах,

рождаются — в подвалах под несколькими этажами

всеобщего оптимизма.

Каждое утро они идут на работу,
раствор мешают и камни таскают,
но, возводя город, возводят не город,
а собственному одиночеству памятник воздвигают.

И уходя, как уходят в чужую память, мерно ступая от слова к слову,
всеми своими тремя временами
глаголы однажды восходят на Голгофу.

И небо над ними,
как птица над погостом, и, словно стоя

перед запертой дверью, некто стучит, забивая гвозди в прошедшее,
в настоящее,
в будущее
время.

Никто не придет и никто не снимет. Стук молотка
вечным ритмом станет.
Земли гипербола лежит под ними, как небо метафор плывет над ними!

Если при столь остром интересе к русским филологическим идеям Веселовского не знают, значит, это мы что=то не объяснили: не дали понять, что пространство, в котором работали все эти влиятельные ученые, было открыто Веселовским.

Мы сосредоточены не на том, чтo А.Н. Веселовский сделал, а на том, чтo1 он не успел или сделал неверно. Эта схема отношения к нему воспроизводится постоянно. Ее не изменило и то, что в последнюю четверть века историческая поэтика – слово снова модное. Так называ= ют сборники, монографии. Историческую поэтику разрабатывают. В 1986 г. вышел коллективный сборник «Историческая поэтика. Ито= ги и перспективы изучения»3.

В том же году один из самых известных продолжателей исторической поэтики Е. М. Мелетинский выпустил «Введение в историческую поэтику эпоса и романа». Отношение к Веселовскому, и на его же мате= риале, высказано там на первых страницах: «Здесь нет необходимости излагать „Историческую поэтику“. Основные ее положения общеиз= вестны. Главные ее результаты, опирающиеся на огромный материал, до сих пор не поколеблены. И все же в свете современной науки...

К числу слабых звеньев его теории относятся представление об аб= солютном господстве ритмико=мелодического начала над текстом... о случайности текста и ничтожной роли предания в генезисе эпоса...

5

Пытаясь оторвать народный обряд от мифа... и вообще от преда= ния, недооценивая роль текста в составе первобытно=обрядового ком= плекса и гипертрофируя...

Абсолютизируя формальный синкретизм родов поэзии...

Следуя теории пережитков, А. Н. Веселовский... недооценивает роль мифа...

В коррективах нуждается и теория мотива / сюжета...»4

Все допускает коррективы и нуждается в них. Жаль только, что о положениях, признаваемых общеизвестными, – один абзац, а за ним – две страницы упущений и недочетов. Их предполагаемая серь= езность и количество невольно возвращают к началу: так что же оста= лось «не поколебленным»? Что вообще осталось от А. Н. Веселов= ского, кроме удачно найденного словосочетания – «историческая поэтика»?

Едва ли случайно, что за последние три четверти века единствен= ная небольшая книжечка, А. Н. Веселовскому посвященная, написа= на не столько о нем, сколько о его критиках, и по жанру она прибли= жается к апологии5. В чем только не уличали и не обвиняли А. Н. Веселовского:

– личное творчество он принес в жертву преданию;
– предание – в жертву синкретизму;
– национальную особенность недооценил, поскольку придержи=

вался теории заимствований;
– эстетически настроенные критики полагали, что он не вполне

умел оценить художественную сторону литературы;
– марксисты винили его за то, что он не был марксистом и не по=

нял исторического детерминизма;
– мифологи пеняли ему, что он забыл о мифе, погрузившись в эт=

нографию.
И общими местами, повторяемыми едва ли не всеми, стало: пози=

тивист, автор этнографической поэтики, приверженец теории заим= ствований...

Надо сказать, что сторонники двух методов – марксистского и ми= фологического – особенно резки в отношении А. Н. Веселовского. В последние годы наши марксисты помягчели настолько, что даже со= гласны признать в Веселовском марксиста без марксизма6. Это, конечно, курьез. Слава богу, что Веселовский не дожил ни до 1937, ни до 1949 года, когда он был бы обречен как космополит и предтеча формализма.

Счеты сторонников мифологического подхода серьезнее, и их по= зиция непримиримее. Они чувствуют себя продолжающими ту поле= мику, которую начал сам А. Н. Веселовский, когда бросил вызов пре= увеличениям старой «мифологической школы» (впрочем, никогда не сомневаясь в огромном значении сравнительной мифологии). Для О. М. Фрейденберг Леопольд Воеводский – «классик», «хотя на практике и доведший эту теорию до абсурда»7. А. Н. Веселовский ре=

6

цензировал книгу Л. Воеводского именно с этой доведенной до абсур= да стороны («Вестник Европы», 1882. – Кн. 4, апрель).

Через миф как ключевое понятие, лежащее в основе теории, воз= никает потребность отделить себя от Веселовского или его от совре= менной мысли. Определяя задачу поэтики, О. М. Фрейденберг писа= ла: «Центральная проблема, которая меня интересует в данной работе, заключается в том, чтоб уловить единство между семантикой литера= туры и ее морфологией»8.

Казалось бы, этим и занимался А. Н. Веселовский, подаривший науке о литературе и само слово «морфология», и морфологический подход (о чем многократно говорил В. Я. Пропп). Так, но не совсем: «Несомненно, что центральной проблемой, над которой работал Ве= селовский, было взаимодействие форм и содержаний»9.

Семантика и морфология – это ново и продуктивно. Форма и со= держание отдает старой эстетикой. Тот, кто ею занимается, в лучшем случае вливает подвижное содержание «в старые формы».

Как будто бы все правильно. У А. Н. Веселовского, действительно, можно найти немало подтверждений тому, что «содержание» – мо= мент изменчивости, а форма – постоянства: «Содержательные эле= менты могли совершенно измениться: первый художник видел в сво= ем создании бога; позднейший может обладать более глубокою, сильною оригинальностью взгляда, но формальный элемент остался тот же; произведение вызывает в нем чувство высокого, благоговей= ного. Согласие формальных элементов необходимо для того, чтобы художник мог творить и зритель наслаждаться его творением».

Однако в той же работе («Определение поэзии») А. Н. Веселовский находил «искусственным противоположение идеи и формы». Во вся= ком случае, в своей исторической поэтике он установил их гораздо бо= лее сложное соотношение.

И совсем странно, что Веселовский умудряется заниматься про= блемой формы и содержания, «минуя сознание» (О. М. Фрейденберг). «Значение Веселовского, конечно, огромно...» (?!!) Но он «механисти= чен», «позитивист», «многое можно раскопать у Веселовского и во многом его обвинить: его историзм еще пропитан плоским эволюци= онным позитивизмом, его „формы“ и „содержания“, два антагонизи= рующих начала, монолитно=противоположны друг другу, его сравни= тельный метод безнадежно статичен, несмотря на то, что сюжеты и образы у него „бродят“... Проблемы семантики Веселовский совсем не ставит...»10

В общем, есть только один вопрос без ответа: в чем его, Веселов= ского, «огромное значение»?

По иронии судьбы в классификационных списках новейшего времени А. Н. Веселовский открывает русскую семиотику рядом с О. М. Фрейденберг, где они – «главные представители семантиче= ского подхода»11 в русской нарратологии. Конечно, неисповедимы пу= ти классификаций, но в том, что поэтика О. М. Фрейденберг создается

7

в пространстве, осмысленном А. Н. Веселовским, сомневаться не при= ходится.

Удивить может разве лишь то, насколько Веселовский полно и окончательно растворяется в этом пространстве, так, что его присут= ствие уже и не ощущается вовсе. Может быть, это и есть знак призна= ния, куда больший, чем то, что может зафиксировать какая бы то ни было статистика сносок и упоминаний? В памяти остается только од= но – «огромное значение» Веселовского. Он существует как перво= причина, первотолчок для самостоятельной деятельности многих, пе= реживаемой ими как нечто абсолютно творческое и самостоятельное. Вот что записывает О. М. Фрейденберг о своей поэтике, о том, какой ее видит:

«...Я брала образы в их многообразии и показывала их единство. Мне хотелось установить закон формообразования и многоразличия. Хаос сюжетов, мифов, обрядов вещей становился у меня закономер= ной системой определенных смыслов.

Философски я хотела показать, что литература может быть таким же матерьялом теории познанья, как и естествознание или точные науки. Что до фактического матерьяла, то тут у меня было много кон= кретных мыслей, много новых результатов: происхождение драмы, хора, лирической метафористики...

Впервые я выдвинула по=новому проблему жанра и жанрообразо= вания, освободив их от формального толкованья...

У меня есть претензия считать, что я первая в научной литературе увидела в литературном сюжете систему мировоззрения...»12

Значительность и «претензию» на новизну едва ли кто=нибудь за= хочет оспаривать у ученого. Но первенство в самом направлении мысли? За каждой посылкой поэтики О. М. Фрейденберг – в боль= шем или меньшем приближении – угадывается присутствие А. Н. Ве= селовского.

Без преувеличения можно сказать, что в его присутствии создается все наиболее важное и новое в русской филологии за последние сто лет. Реагируют на этот факт по=разному. Одни – мистическим забве= нием о демиурге. Другие – куда более прозаическим неупоминанием или критическим отталкиванием. Наиболее общая модель: реверанс при входе в историческую поэтику с последующим ощущением полной творческой свободы (подаренной Веселовским). И тут уж тво= рящему и созидающему сознанию трудно сохранить ясную голову, соблюсти академическую корректность. Уникален лишь случай с В. Я. Проппом.

Обычно на его «Морфологию сказки» ссылаются как на наиболее памятную коррективу, внесенную в развитие и в уточнение «Поэтики сюжетов» А. Н. Веселовского. Но сам Пропп, уточняя, сохранил и редкое в отношении Веселовского понимание того, кому принадле= жит первенство, и ощущение разности масштаба сделанного каждым из них.

8

Пропп взял у Веселовского название и идею своей знаменитой кни= ги. Начал постройку собственной морфологии, воспользовавшись термином Веселовского – «мотив», сразу же уточнив его, а по сути за= менив понятием функции (что открыло путь к структурализму, это и признает К. Леви=Стросс, сославшись на Проппа как на одного из трех своих ближайших предшественников в разных областях знания).

Открытие сделано на переосмыслении Веселовского. Однако Пропп полностью осознает, что вошел в его пространство и пошел по его пути. Ломая схему, Пропп не только начал Веселовским, но – что почти не случается – закончил текст книги признанием его «огромно= го значения» и такими словами: «...наши положения, хотя они и кажут= ся нам новыми, интуитивно предвидены не кем иным, как Веселов= ским, и его словами мы и закончим работу...»13

И в 20=х годах, и много позже – в 60=х – В. Я. Пропп полагал, что морфологический подход в целом – открытие Веселовского, что «раз= деление мотива и сюжета представляет собой огромное завоевание, так как оно создает условия для научного анализа сюжетов, анализа их со= става и дает возможность ставить вопросы генезиса и истории»14.

Чаще акцентировали свое расхождение с Веселовским, как будто боялись остаться незамеченными в его тени. Так, твердо помнили о своих расхождениях с ним (гораздо тверже, чем о своей зависимости от него) формалисты, о чем и сказали очень рано. Для них Веселов= ский, несмотря на гениальные догадки, остался позитивистом и тради= ционалистом, который придерживался историко=генетического пред= ставления, будто новые формы появляются, чтобы выразить новое содержание.

Нужно признать, что формалисты размежевывались с Веселов= ским и там, где речь шла о научном приоритете, но и там, где могла ид= ти – об общей вине. В. Б. Шкловский отвечал критикам в «сороковые роковые»: «А. Веселовский был великим ученым, был патриотом... Это слепой Самсон; однако он не разрушал храм, а пытался его воз= двигнуть. Но строил он, не зная, чтo строит»15. При этом Шкловский великодушно пытался вывести покойного ученого из=под удара: «...за теорию формалистов Веселовский так же мало отвечает, как Аристо= тель за Буало»16.

Верна аналогия – с Аристотелем. Она верна и за пределами предло= женного Шкловским сопоставления. Аристотель был главным собесед ником и оппонентом для Веселовского. «Историческая поэтика» с ее ок= сюморонным названием – ответ если не Аристотелю, то поэтике, каковой она сложилась у его позднейших комментаторов, осененная его авторитетом. Еще в 1862 г. в одном из студенческих отчетов о сво= ем пребывании в Европе А. Н. Веселовский писал: «Времена пиитик и риторик прошли невозвратно»17. Все направление его собственной работы было подтверждением этих слов.

Прежняя поэтика исходила из того, чтo установлено, задано. Она была нормативной. Целью новой было не предписание вечных зако=

9

нов, а понимание закономерностей развития. Новой поэтике пред= стояло стать исторической.

Замысел историзировать поэтику аналогичен динамизации Евклидова пространства Лобачевским.

Кем же был Веселовский: позитивистом или формалистом, сто= ронником обряда или мифа? Вопрос, предполагающий однозначный выбор с последующим отнесением Веселовского к одной из существо= вавших школ, не работает. Об этом очень верно сказал автор первой небольшой монографии о Веселовском – Б. М. Энгельгардт. Истори= ческая поэтика – «...единая „книга“ высшего научного синтеза. К со= зданию такой книги он и стремился всю жизнь, частью сознательно, частью бессознательно, влекомый таинственным инстинктом гени= ального ученого. Вот почему в самом ходе его исследований чувству= ется огромная внутренняя закономерность, какой=то словно заранее обдуманный план: к каждому частному вопросу, „мелкому факту“, он подходит с затаенною мыслью о его значении для будущего оконча= тельного обобщения»18.

Именно целое в его взвешенности и было утрачено, что не так давно признал А. В. Михайлов: «...непосредственная судьба всего наследия А. Н. Веселовского состояла в том, что единство его сторон распада= лось, что более простые линии движения мысли подхватывались по от= дельности и развивались, замещая собой целое. Так, не без воздействия односторонне понятых идей А. Н. Веселовского сложилась школа тех= нологического изучения литературного произведения, называвшегося „формализмом“ и дополнявшая А. Н. Веселовского методическим вни= манием к тому, что А. Н. Веселовский никогда не изучал, – к отдельно= му произведению и его анализу»19.

Сказанное относится далеко не к одному формализму, но к воспри= ятию А. Н. Веселовского в целом. Он не вписывается в чужие парадиг= мы, потому что создал собственную, совершив тем самым научную ре= волюцию. Веселовского невозможно отнести к какой=то школе. Он не отвечает за крайности того или иного направления мысли, ибо достиг «высшего научного синтеза». Правда, сразу же вслед за этим замеча= тельным по верности выводом у Б. М. Энгельгардта следует традици= онное сожаление:

«...Веселовский... не довершил своего дела, не написал своей „кни= ги“. То здание, которое он возводил, осталось недостроенным. Архи= тектор умер, подготовив материалы и заложив фундамент, и план его был похоронен вместе с ним» 20.

Про «синтез» и «внутреннюю закономерность» забылось, а вот строительная метафора сделается «бродячим сюжетом». Как всякое общее место, она возникает снова и снова: Веселовский, собрав «са= мый разнообразный строительный материал – от каррарского мрамо= ра до кирпича и щебенки... методологически и композиционно не за= мкнул в своих трудах величественные своды исторической поэтики»21. Такого рода барочными концептами можно было бы и пренебречь, но,

10

к сожалению, они бесконечно повторяют основную тему современно= го понимания Веселовского: не завершил, не достроил, «и план его был похоронен вместе с ним».

Энгельгардт мог считать, что план похоронен, но мы=то теперь должны знать, что это не так. План исторической поэтики был опубли= кован почти полвека назад. Событие это прошло незамеченным и ни= как не поколебало общего мнения.